Начались долгие, однообразные дни в полутемной камере, из которой ни днем ни ночью не было выхода. Сколько времени так продолжалось, - два или три месяца, - теперь уж не помню, но знаю, что у меня не было ни книжек, ни чего-нибудь другого, чем бы можно было заняться.
А праздность в одиночном заключении - это смерть, как, впрочем, и везде на свете.
Бездеятельность телесная ведет постепенно, но неуклонно к телесной смерти; праздность духовная, или, вернее, постоянное перебирание в уме одних и тех же мыслей, запас которых не велик ведь даже и у наиболее образованных людей, приводит еще скорее к ужасному концу - к смерти духовной, к сумасшествию. А спастись от этого постоянного духовного пережевывания, а также и от желаний собственного молодого тела, жаждущего движения, жизни, наслаждений, можно только одним лекарством - работой.
Есть такие люди, которые в течение нескольких лет голодают, а из тюремного хлеба вылепливают с поразительным терпением различные вещи, иногда чудеса искусства; есть такие, которые спят на досках, а из соломы, вынутой из матраца, создают еще более чудесные изделия, окрашивают их собственною кровью, придумывают и выделывают "из ничего" непонятные инструменты, изготовляют химические препараты; к сожалению, я к таким людям не принадлежу, потому что пресловутое классическое воспитание отучило меня от мысли, что я обладаю парой здоровых рук.
Постоянная дума о гибнущих братьях в Польше могла довести лишь до отчаяния даже и при непоколебимой уверенности в успехе дела; думать же только о собственной смерти, да о "загробной жизни" в награду, забыв о тех, кому мы обязаны помогать здесь на земле, я считал преступлением. Впрочем, я очень хорошо знал, что при подобных обстоятельствах последняя мысль доводит только до галлюцинаций, а затем до идиотизма и до смерти...
- Что, вы не голодны?
Замечу здесь, что такой вопрос является чем-то в роде кабаллистической формулы для подобных господ, потому что-точно также спрашивали меня и в цитадели, только по-польски, а не по-русски, и притом в чрезвычайно элегантной форме:
- Что, здесь не голодно?
И так надоедали изо дня в день. В Варшаве я отвечал: "Нет!"-так как мне присылали из дома различные яства, даже лакомства; но шлиссельбургскому плац-майору я всякий раз отвечал:
- Голоден!
В самом деле, хотя пища была и хорошая, даже с сладким, но давали ее мало и только по разу, в день. Три года я голодал, пока не привык. Куда девались отпускавшиеся на меня полтинники, не знаю, но уверен, что не все они попадали по назначению.
Черная одутловатая фигурка, бывало, пробормочет что-то, повернется и выйдет, а на другой день тот же самый вопрос и такой же ответ. Нет ничего на свете лучше регулярности!
... Итак, вот какова была моя пища, опишу раз и навсегда. Утром приносили в оловянном чайнике кипяток - пил чай; вьпросил немного молока, но и с ним, в течение долгого времени, мне было голодно, потому что раньше я пивал по утрам кофе с густыми сливками, по-польски. В полдень обед: суп, мясо, овощи. Вечером вышеупомянутый ужин, состоящий из куска мяса, и наконец, если захочу - чай. Однако, я скоро убедился, что последний был роскошью и роскошью совершенно нежелательной, так как первое время в конце каждого месяца я, по крайней мере, с неделю, сидел без чаю, не хватало. Тогда я пустился на хитрость: как только бывало замечу, что чаю в коробке остается немного, сушу выварки и подбавляю их по мере надобности; в конце концов так приспособился, что в последний вечер каждого месяца у, меня выходила последняя ложка чаю.
Правда, такой двойной чай был порою слишком жидок, но все-таки не хуже того, который во всей цивилизованной Европе должен представлять собою китайский напиток.
...Направо, за каменным каналом, тянулся ряд одноэтажных казематов с боковыми наружными галлереями; за казематами, вероятно, окопы, потому что с открытой стороны, за стоящей посреди площади церковью, виднелся такой же самый вал, на котором расхаживали часовые; следовательно, и тюрьма была обнесена таким же валом, так как на стенах моего двора часовых не стояло. Если влезть на крышу, с крыши на стену замка, то нужно еще спуститься на вал, и только тогда-на озеро - мало утешительного.
Но зато я убедился, что здесь вполне полагались на крепостные стены и окружающую их воду, так как стражи было очень мало, к тому, же она не могла видеть, что происходило внутри крепости, разве только там, где стояли казематы; днем солдат смотрел на озеро, а ночью должен был самым спокойным образом спать, а особенно в мороз или вьюгу,- ну, вот, как будто вижу его собственными глазами: сидит себе в будке и дремлет. Можно пройти в пяти шагах от него, и не заметит. Посмотрим, когда у нас в руках будут средства для побега!
...Настала зима; для меня это была первая русская зима; она вполне соответствовала тому мрачному настроению, в котором я находился. Должно быть я сильно изменился, потому что его превосходительство приказал перевести меня в другую камеру, в первый номер, прилегавший к самой кухне. Воспользуюсь этим обстоятельством, чтобы нарисовать подробный план всего секретного замка.
Тюрьма была невелика; она состояла всего из десяти одиночек, или номеров, с коридором посредине. Три номера, 8-й, 9-й и 10-й, выходили окнами на двор камеры отделялись друг от друга пустыми промежутками, выходившими на коридор на них отворялись двери одиночек. Другие семь номеров были обращены окнами в противположную юго-западную сторону, т. е. в полисадник, находившийся между тюрьмой и стеной замка; туда могли входить только солдаты. В семи камерах было по одному окну, в 1-м, 4-м и 7-м номере - по два. Один ряд камер имел то преимущество, что там можно было разговаривать с соседом, конечно, если он имелся; другая же сторона отличалась тем, что иногда сюда заглядывало солнце, а из окон открывался вид на двор, если только никто по нему не гулял, потому что во время прогулки окна заслоняли щитами.
В конце коридора, ближе к воротам, были сени с кухней и кордегардия для крепостных служителей; на другом его конце находилась такая же казарма для солдат. Офицера нигде не было, и сейчас скажу, почему.
Дочь Петра I, Елизавета, захватив в 1741 г. власть, посадила сначала в Рижскую крепость, а потом отправила в ссылку царя Ивана Антоновича, которому было в то время всего 4 года, а вместе с ним его мать, а свою двоюродную сестру, правительницу Анну, и всю царскую семью... Когда узник достиг 16 лет и узнал о своем звании, его посадили в 1756 г. в Шлиссельбург, из опасения революции, а может быть и вследствие открытия какого-нибудь заговора. Свергнутый царь томился в этой крепости, когда в 1762 г. Екатерина II, или, вернее, София фон-Ангальт-Цербст, приказала задушить своего мужа, Петра III, а сама сделалась царицей всея России...
В 1764 году поручик Мирович чтобы ... возвести на престол несчастного Ивана, взбунтовал шлиссельбургских солдат и овладел крепостью; но когда он добрался до камеры царя, то нашел только его труп. Тюремщики - неизвестно, по собственному ли желанию или исполняя приказ царицы зарезали узника, когда он спал. Мирович растерялся, сложил оружие и кончил жизнь на эшафоте.
С этого-то времени и было запрещено офицеру, начальнику караула, входить в секретный замок; он доводил шедших на смену солдат только до ворот, и лишь комендант, помощник его плац-майор да смотритель имели свободный доступ к секретным заключенным...
