... Я не сошел с ума, а было от чего сойти.
Как сейчас помню, была ночь; я спал; меня разбудил стук в стену. Вскакиваю, зажигаю свечу;
другой стук, третий- внятно так, словно кто бил головой в стену, потому что удары кулаком раздавались бы иначе. Потом стоны, снова стук и дикий крик:
-Я бог! Я...- дальше нельзя было понять.
Сосед сошел с ума!
Я сидел в одном белье на кровати, с широко открытыми глазами, и, когда сумасшедший кричал, бился о стену головой, ходил и стонал, в моем мозгу теснилась неотвязчивая мысль: "Вот что тебя ждет!"
А несчастный продолжал бесноваться; когда же он, очевидно, утомившись, умолкал, я слышал только громкое биение своего собственного сердца, осторожные шаги и шопот в коридоре,- больше ничего - тишина, как раньше, тишина...Вот солдат осторожно берет пальцами и поднимает кожаную заслонку, чтобы заглянуть ко мне. И снова крик, проклятие, потом плач, плач громкий, мужской отчаянный стон.
- Соня! Соня моя!
И так целыми часами. Этих часов я не забуду до смерти. На другой день меня не пустили на прогулку. Спрашивал у надзирателей, даже у смотрителя, но никто не захотел сказать мне, в чем дело: "Не могу, знать".
Целых два дня продолжалась эта мука. Мозг мой выдержал, и только после, в третьей уже тюрьме, я испытал на самом себе, как начинаются тюремные галлюцинации: как в ушах постоянно звучит одна и та же отвратительная фраза, как ходишь по камере весь день без отдыха и орешь, насколько хватит сил, пока не охрипнешь, все какие только знаешь песни, лишь бы заглушить этот неустанный шопот. Через два дня у меня все прошло, но как я тогда напугался, этого передать невозможно. Мысль, что ты уже не будешь владеть собой, что какая-то внешняя сила играет тобой как мячиком, что ты говоришь, думаешь, видишь и слышишь то, чего не хочешь,- эта мысль, из которой родились все понятия об адской силе, об искушении, о навождении, может умертвить самого здорового человека. В Шлиссельбурге дело до галлюцинаций не дошло, но настрадался я досыта. В самом деле, какой страшный призрак вставал предо мной!
... Начинать этой зимой было уже поздно; бежать нужно непременно по льду, а здесь так часто все осматривают, исправляют, белят и моют, что невозможно ни подкапываться под стену, ни пробивать ее: работу открыли бы очень скоро. Положим, я слыхал о легендарных побегах из других тюрем, но они происходили при совершенно другой обстановке: подземелья Бастилии, казематы Шпандау были темны и грязны, а надзор за узниками не так тщателен; здесь же на белых стенах заметно каждое пятнышко, а пол точно натерт воском; видно, даже и царь находит более выгодным держать арестанта в чистом помещении. Что ж, доброе дело, хотя бы и такое, никогда не пропадает.
Сначала я думал о подкопе. Можно оторвать доску, а потом уложить ее так, чтобы не было заметно, и начать копать. Я даже взялся было за это, но меня, неженку, устрашило количество предстоящей работы. Ведь нужно спуститься под фундамент тюрьмы, потом прокопать подземный канал под палисадником до стены замка и под ней прорыться на вал. А стена эта толщиной в две сажени и выстроена из огромных гранитных глыб: разве и тут подкапываться под фундамент?
Трудно! Попробовал пилить решетку, но пилки оказались негодны. Да, впрочем, пытаться бежать через окно не имеет смысла: для того, чтобы попасть на двор зимой, нужно было бы вырвать две рамы, а летом меня сейчас же заметили бы. Но если бы и удалось вылезть из камеры, что делать дальше? Не буду же я карабкаться на стены, как кошка. Попробую осмотреть одну из башен, нельзя ли взобраться на стену чрез нее...
Из собственных простынь (сохрани бог, - не из казенных) свил себе веревку с узлами, для спуска на озеро, а так как, по моему расчету, спускаться нужно было приблизительно с семисаженной высоты, то сообразно с этим я сделал ее в девять саженей длины.
Насколько она была прочна, - это вопрос другой. Я спрятал ее в коробку, где у меня хранились свечи, выдававшиеся сразу на месяц, и где их было всегда много; при чем я старался, по возможности, не увеличивать веса коробки.
Затем я стал шить себе рукавицы, так как при спуске без них можно было поранить руки. Не помню теперь, каким образом я сумел обойтись без иглы и ниток; довольно того, что из вырванной подкладки верхней одежды я сшил себе пару хороших рукавиц; ни одна швея не гордилась своей работой более, чем я.
Одежда у меня была; была даже шуба, в которой я гулял по двору; она обыкновенно находилась у меня в камере, хотя, по правилам, после прогулки ее следовало бы относить в кордегардию. В самом деле чего им было опасаться такого спокойного, веселого и покорного узника? Но как приняться за работу? Самый простой план был таков.
Выйти ночью на коридор (сделав предварительно в дверях пролом), затем по двору пройти до башни, из башни - на стену, по стене добраться до озера, а там спуститься на лед и прощай навсегда Шлиссельбург! План самый простой, но вместе с тем и самый трудный.
Мне было известно, что ключи каждый вечер, относят к коменданту, но я не знал, запирают ли весь замок, или кордегардия остается отпертой. Ворота на замке, это наверно, но если и дверь из тюрьмы на двор тоже заперта, что с ней делать? Часовой будет спать, в этом нет сомнения; но если он проснется, что-тогда? Разве не ожидать его пробуждения? Бррр!..
Наконец, двери, ведущие в башню, всегда открыты, но если на ночь их запирают? А ведь это старинные, хорошо окованные железом двери. Обо всем нужно хорошенько разузнать. Наконец, когда приступить к делу? С начала зимы или позже? А морозы уже начались, и, кажется, в ноябре Ладога стала.
...До сих пор я был здоров; одиночка меня еще не сломила; но все-таки организм мой начал подаваться: у меня страшно разболелись зубы. Хотя в моей камере было чисто, даже очень чисто, но чистота эта не могла изменить климата, напротив.
На острове было необыкновенно сыро, в особенности на северной стороне, где сидел я и где никогда не показывалось солнце; только впоследствии я убедился, что достаточно было белью пролежать несколько дней в камере, как оно совершенно покрывалось плесенью. А способ, которым поддерживалась в тюрьме чистота, можно было назвать радикальным или, вернее, мокрым.
Мало того, что стены белились по крайней мере два раза в год перед Пасхой и Рождеством; через каждые несколько дней, а потом и ежедневно, ко мне приходил солдат со шваброй и мыл крашенный пол, при чем никогда не вытирал его досуха, предоставляя сырости испаряться самой. Не удивительно поэтому, что в тюрьме появилась цынга, жертвой которой сделались мои несчастные десны. Впоследствии болезнь развилась до такой степени, что я вышел из крепости только с четырьмя зубами в верхней челюсти. Смешно было, но нельзя сказать, чтобы приятно, когда запустишь, бывало, зубы в черствый тюремный хлеб и оставишь в нем часть инструмента. Только вздохнешь и спрячешь зуб на память в коробку от табаку; таким образом у, меня набралось их порядочно. Но так было только впоследствии, а сначала я испытывал лишь, почти ежедневно, те жестокие муки, которых шотландский поэт Берне желал врагам своей родины. Страдал и скрежетал зубами, пока было возможно, а вырывать не хотел; выпадут думал я, и сами....
Моя новая камера № 7 находилась на противо-положном конце коридора. Она соприкасалась с другой тюремной кордегардией, той самой, в которой помещался ежедневно сменявшийся караул и в которую мне, за всë время пребывания в крепости, ни разу не удалось заглянуть.
Таким образом, мне снова приходилось жить в ближайшем соседстве со стражей; видно, меня стерегли как следует. Это очень лестно, но нельзя сказать, чтобы было выгодно для того, кто не сжился с царскими порядками да и вовсе не желает привыкать к ним.
Моя новая комната ничем не отличалась от прежней, только казалась как будто посветлее и повеселее,- может быть, просто потому, что была более обращена на юг.
- Тут жил Михаил Александрович Бакунин,- сказал смотритель, показывая мне мое новое помещение.
Никогда еще гофмейстер или церемониймей-стер его императорского величества государя всея России никому не показывал исторической комнаты с таким удовольствием, с каким мой шлиссельбургский сановник открыл предо мною эту двухсаженную клетку. На лице его рисовалось и чувство собственного достоинства по поводу того, что ему, пришлось быть тюремщиком такого знаменитого человека, как Михаил Бакунин, и величественная вежливость, и, наконец, гордость за того, кому выпала на долю высокая честь - сидеть в камере Бакунина. Однако, что касается меня, то простак ошибся: положим, я не раз слышал о русском революционере, отце анархистов, но не был знаком с его деятельностью настолько, чтобы почувствовать всю важность положения...
